Неточные совпадения
И точно: час без малого
Последыш говорил!
Язык его не слушался:
Старик слюною брызгался,
Шипел! И так расстроился,
Что правый глаз задергало,
А левый вдруг расширился
И — круглый, как у филина, —
Вертелся колесом.
Права
свои дворянские,
Веками освященные,
Заслуги,
имя древнее
Помещик
поминал,
Царевым гневом, Божиим
Грозил крестьянам, ежели
Взбунтуются они,
И накрепко приказывал,
Чтоб пустяков не думала,
Не баловалась вотчина,
А слушалась господ!
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не
помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану
именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на
свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
9-го августа, при той же ясной, но, к сожалению, чересчур жаркой погоде, завидели мы тридесятое государство. Это были еще самые южные острова, крайние пределы, только островки и скалы Японского архипелага, носившие европейские и
свои имена. Тут были Юлия, Клара, далее Якуносима, Номосима, Ивосима, потом пошли саки: Тагасаки, Коссаки, Нагасаки. Сима значит остров, саки — мыс, или наоборот, не
помню.
Егор Егорыч знал об учении Гегеля еще менее Зинаиды Ираклиевны и
помнил только
имя сего ученого, о котором он слышал в бытность
свою в двадцатых годах за границей, но все-таки познакомиться с каким-нибудь гегелианцем ему очень хотелось с тою целью, чтобы повыщупать того и, если можно, то и поспорить с ним.
У Сперанского тогда было много врагов, и упоминание его
имени с таким почтением не только не могло быть приятно, но было и не безвредно для того, кто его так
поминал; но для бабушки это было все равно: она привыкла к независимости
своего положения и
своих суждений.
Боже мой, как я ослабел! Сегодня попробовал встать и пройти от
своей кровати к кровати моего соседа напротив, какого-то студента, выздоравливающего от горячки, и едва не свалился на полдороге. Но голова поправляется скорее тела. Когда я очнулся, я почти ничего не
помнил, и приходилось с трудом вспоминать даже
имена близких знакомых. Теперь все вернулось, но не как прошлая действительность, а как сон. Теперь он меня не мучает, нет. Старое прошло безвозвратно.
Эльчанинов был в восторге: он целовал, обнимал тысячу раз
свою Лауру [Лаура —
имя возлюбленной знаменитого итальянского поэта Франческо Петрарки (1304—1374), воспетой им в сонетах.] (так называл он Веру), а потом, почти не
помня себя, убежал домой.
Дульчин. Только ты
помни, что это твоя последняя жертва. Теперь для меня настанет трудовая жизнь; труд, и труд постоянный, беспрерывный: я обязан примирить тебя с родными и знакомыми, обязан поправить твое состояние, это мой долг, моя святая обязанность. Успокой
своих родных, пригласи их всех как-нибудь на днях, хоть в воскресенье. Я не только их не видывал, я даже по
именам их не знаю, а надо же мне с ними познакомиться.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и
помнил каждое ее слово; как он, зная уже
имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким
именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими
своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Только немало меня удивило, что я всех
своих солдат отлично знаю и в лицо и по
имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивал и про какую он дамскую никсу писал — тоже не
помню.
Генерал (Татьяне). Пошлите его ко мне, я буду в столовой пить чай с коньяком и с поручиком… х-хо-хо! (Оглядывается, прикрыв рот рукой.) Благодарю, поручик! У вас хорошая память, да! Это прекрасно! Офицер должен
помнить имя и лицо каждого солдата
своей роты. Когда солдат рекрут, он хитрое животное, — хитрое, ленивое и глупое. Офицер влезает ему в душу и там все поворачивает по-своему, чтобы сделать из животного — человека, разумного и преданного долгу…
В том же году Загоскин сделал из
своей повести «Тоска по родине» оперу того же
имени, а Верстовский написал для нее музыку. Она была дана 21 августа 1839 года. Опера не имела успеха и очень скоро была снята с репертуара. Я не читал либретто и не видал пиесы на сцене, но слышал прежде некоторые нумера музыки и
помню, что они нравились всем.
Воздав достодолжную дань поклонения артистам-любителям, автор в заключение перешел к благотворительной цели спектакля «Теперь, — восклицал он, — благодаря прекрасному сердцу истинно-добродетельной женщины, благодаря самоотверженно-неусыпным трудам и заботам ее превосходительства, этой истинной матери и попечительницы наших бедных, не одну хижину бедняка посетит и озарит внезапная радость, не одна слеза неутешной вдовицы будет отерта; не один убогий, дряхлый старец с сердечною благодарностью
помянет достойное
имя своей благотворительницы, не один отрок, призреваемый в приюте, состоящем под покровительством ее превосходительства, супруги г-на начальника губернии, вздохнет из глубины
своей невинной души и вознесет к небу кроткий взор с молитвенно-благодарственным гимном к Творцу миров за ту, которая заменила ему, этому сирому отроку, нежное лоно родной матери.
— Не
поминай, не
поминай погибельного
имени!.. — оторопелым от страха голосом она закричала. — Одно ему
имя — враг. Нет другого
имени. Станешь его
именами уста
свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».
Был ли он"другом"великого романиста, в нашем русском (а не французском) смысле, — я не знаю и не проверял, но
помню только, что Тургенев в
своих рассказах и разговорах со мною никогда не упоминал
имени Ж.Симона.
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели. По давнишней привычке, он долго стоял перед образом и молился. Прочел «Отче наш», «Богородицу», «Верую» и
помянул длинный ряд
имен. Кому принадлежат эти
имена, он давно уже забыл и
поминал только по привычке. По той же привычке он подмел комнату и сени и поставил
свой толстенький четырехногий самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы, чем наполнить
свою старость.
— Вот оно!.. Я забыл, а вы
помните… Поэтому-то вы и достигнете
своего; а я с диссертацией-то превращусь в ископаемого, в улитку… И назовут меня
именем какого-нибудь московского трактира… Есть"Terebratula Alfonskii". Ректор такой здесь был. А тут откроют"Terebratula Patrikewii". И это буду я!
Не противясь такому решению, Сафроныч решил там и остаться, куда он за грехи
свои был доставлен, и он терпел все, как его мучили холодом и голодом и напускали на него тоску от плача и стонов дочки; но потом услыхал вдруг отрадное церковное пение и особенно многолетие, которое он любил, — и когда дьякон Савва
помянул его
имя, он вдруг ощутил в себе другие мысли и решился еще раз сойти хоть на малое время на землю, чтобы Савву послушать и с семьею проститься.
— Собака и та
свою кличку
помнит, — бормочет Птаха. — Меня знать Андрюшка, его — Никандра, у каждого человека
свое святое
имя есть, и никак это
имя забыть нельзя! Никак!
Привратница пропустила его без труда с его своеобразною ношею в монастырские ворота, как только он упомянул
имя матери Досифеи. Григорий Семенович остался стеречь лошадей. Яков Потапович направился к знакомой ему келье. Мать Досифея была поражена его появлением, так как
поминала его уже за упокой в
своих молитвах, но для расспросов не было времени: княжна все еще находилась в глубоком обмороке.
— Лифляндский дворянин? — прервал с горькой усмешкой старик, сидевший в карете и терявший вовсе терпение. — Неправда! Лейонскрон из числа тех восьми графов, двадцати четырех баронов и четырехсот двадцати восьми дворян шведских, которых угодно было королеве Христине — не тем бы ее
помянуть! — вытащить из грязи. Надо называть каждую вещь
своим именем; всякому
свое, Фриц!
И дочь не узнает, что я для нее делала:
помянет в сердце
имена чужих, но никогда не
помянет своей матери…
С высот Кремля, — да, это Кремль, да — я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью
поминать имя своего завоевателя.